ЧЕМУ ЭКОНОМИСТЫ МОГУТ НАУЧИТЬСЯ У ЭВОЛЮЦИОННЫХ ТЕОРЕТИКОВ
(Доклад, представленный Европейской ассоциации эволюционной политической экономики)
Пол Кругман
Ноябрь 1996
Оригинл на английском языке доступен здесь: https://www.mit.edu/~krugman/evolute.html.
Доброе утро. Для меня честь и одновременно некоторое волнение выступать перед группой, посвящённой идее эволюционной политической экономии. Как вы, вероятно, знаете, я не являюсь эволюционным экономистом. Я хотел бы считать себя более открытым к альтернативным подходам в экономике, чем большинство моих коллег, но в основе своей я — сторонник подхода, основанного на максимизации и равновесии. Более того, я довольно фанатично защищаю уместность стандартных экономических моделей в ряде ситуаций.
Почему же тогда я здесь? Во-первых, потому что мои исследования привели меня к границам неоклассической парадигмы. Когда вы, как это было в моем случае, изучаете ситуации, в которых решающую роль играет возрастающая отдача, приходится отказаться от предположения о совершенной конкуренции; также приходится оставить веру в то, что рыночные результаты всегда оптимальны или что про рынок может можно вообще сказать, что он что-то максимизирует. Можно по-прежнему верить в максимизирующих индивидов и определённое равновесие, но сложность ситуаций, с которыми сталкиваются ваши воображаемые агенты, часто вынуждает вас — и, вероятно, их — представлять их поведение через своего рода ad hoc правило, а не как результат строго заданной задачи максимизации. Кроме того, зачастую по чистой необходимости моделирования вы вынуждены рассматривать экономику как систему с хотя бы отдалённо «эволюционной» динамикой, где начальные условия и случайности могут определять конечное состояние. Возможно, некоторые из вас читали мои работы по экономической географии; я узнал уже после работы над моделями, что использовал «динамику репликаторов» для описания проблемы экономических изменений.
Есть и другая причина моего присутствия. Я экономист, но также, если можно так выразиться, «фан эволюции». Я провожу много времени, читая работы эволюционных биологов — не только популярные книги, но и учебники, а в последнее время даже профессиональные статьи. Я пытался общаться с биологами, что в век узкой специализации требует значительных усилий. Мой интерес к эволюции частично связан с досугом, но также в том, что я нахожу в эволюционной биологии полезную точку зрения, с которой можно взглянуть на свою область под новым углом. В каком-то смысле и параллели, и различия между экономикой и эволюционной биологией помогают мне понять, чем [именно] я занимаюсь, когда занимаюсь экономикой, — и, если быть выразиться более пафосно, получить новый взгляд на эпистемологию двух дисциплин.
Я уверен, что не единственный, кого интересует биология и кто чувствует, что экономисты могут у неё чему-то научиться. Наверняка многие из вас знают об эволюционной теории гораздо больше, чем я. Однако, возможно, у меня есть особое отличие. Большинство экономистов, пытающихся применить эволюционные концепции, делают это из глубокой неудовлетворённости существующей экономической теорией. Я не могу сказать, что полностью доволен состоянием экономики. Но будем честными: я преуспел в рамках традиционной экономической науки. Я расширял её границы, но не ломал их, и мои идеи получили широкое признание. Это значит, что у меня больше симпатии к стандартной экономике, чем у большинства из вас. Моя критика — критика того, кто любит свою область, и чья любовь к области была ее вознаграждена. Не знаю, делает ли это меня лучше или хуже тех, кто критикует извне, но это делает меня другим.
Итак, достаточно вступлений.
Сестринские области знания
Если вы знакомы с экономикой и серьёзно начнёте изучать эволюционную биологию (и, возможно, наоборот), вы быстро поймёте, что это сестринские дисциплины. У них на удивление много общего не только в вопросах, которые они ставят, и методах, которые используют, но и в том, как они воспринимаются внешним миром.
Для начала стоит отметить сходство в базовом подходе. Позвольте предложить моё личное определение основного метода экономической теории. Для меня экономика — это изучение тех явлений, которые можно понять как результат взаимодействия разумных, действующих в своих интересах индивидов. В этом определении четыре ключевых элемента. Пройдёмся по ним справа налево:
Хорошо, мы разобрались, о чём экономика. А что насчёт эволюционной теории?
Ответ, в общем, таков: эволюционисты разделяют три из четырёх ключевых аспектов [экономики]. Их область касается взаимодействий индивидов, действующих в собственных интересах, — которые часто рассматриваются как организмы, «пытающиеся» оставить как можно больше потомков, или, в некоторых случаях, как гены, «пытающиеся» воспроизвести как можно больше своих копий. Главное различие между эволюционной теорией и экономикой состоит в том, что экономисты, как правило, предполагают, что агенты в их моделях очень умны и находят оптимальные стратегии. Экономист всегда настороженно относится к моделям, в которых агенты действуют менее чем идеально рационально. Эволюционисты же совершенно спокойно принимают предположение о близорукости поведения. Более того, близорукость лежит в основе их подхода.
Позже я расскажу, какое значение имеет это различие. Сейчас моя мысль в том, что из-за сходства базовых методов, если не их идентичности, экономика и эволюционная теория удивительно похожи. Часто утверждают, что экономическая теория вдохновляется физикой и что она должна больше походить на биологию. Если вы так считаете, вам нужно сделать две вещи. Во-первых, прочитайте текст по эволюционной теории, например «Эволюционную генетику» Джона Мейнард Смита. Вы будете поражены, насколько он похож на учебник по микроэкономике. Во-вторых, попробуйте объяснить простой экономический концепт, например, спрос и предложение, физику. Вы обнаружите, что наш стиль мышления, построение агрегированных историй из индивидуальных решений, совершенно не похож на их стиль мышления.
Таким образом, между экономикой и эволюцией существует близкое родство как в методах, так и в интеллектуальном стиле. Но есть и другая интересная параллель: и экономика, и эволюция — это ориентированные на модели, насыщенные алгеброй дисциплины, которые вызывают интенсивный интерес у людей, не выносящих алгебру. В результате, в обоих случаях важно различать, как область воспринимается посторонними (и изображается в популярных книгах), и какова она на самом деле. Мы все знаем, что экономика — это область, где самые известные авторы часто воспринимаются почти всеми профессионалами как не заслуживающие серьёзных дискуссий. Помните бестселлер «Великая депрессия 1990 года» Рави Батры? И, думаю, это не секрет, что даже Джон Кеннет Гэлбрейт, всё ещё считающийся публикой великим экономистом, для большинства серьёзных экономистов выглядит интеллектуальным дилетантом, которому не хватает терпения для глубокого мышления. Ну, в эволюционной теории происходит то же самое.
Не уверен, насколько хорошо это известно. В рамках подготовки к этому докладу я попытался изучить некоторые работы по эволюционной экономике и был особенно заинтересован, каких биологов цитируют авторы. Я обнаружил множество ссылок на Стивена Джея Гулда, но почти никаких — на других эволюционных теоретиков. А ведь несложно выяснить, если немного почитать по эволюции, что Гулд — это Джон Кеннет Гэлбрейт своей области. То есть он великолепный писатель, обожаемый литературной интеллигенцией и восхваляемый СМИ за то, что он не использует алгебру или сложный вокабуляр. К сожалению, похоже, что он избегает этих вещей не потому, что превосходит своих коллег, а потому, что не понимает, что они говорят. Его описания сути дисциплины — не только ответов, но даже вопросов — систематически вводят в заблуждение. Его впечатляющая литературная и историческая эрудиция делает его работы глубокими для большинства читателей, но знающие люди в итоге приходят к выводу, что там «пустота». (И да, в профессиональной среде есть некоторая обида на его известность: несправедливо знаменитая теория «прерывистого равновесия», в которой Гулд и Нилс Элдридж утверждали, что эволюция идёт не плавно, а в короткие периоды быстрого изменения, известна как «эволюция рывками» [игра слов: в оригинале “evolution by jerks”, что можно перевести как «эволюция рывками», а также как «эволюция придурками»]).
В литературе по эволюционной экономике, по крайней мере, насколько я могу судить, редко встречаются ссылки на теоретиков, которых сами практики считают великими — таких, как Джордж Уильямс, Уильям Гамильтон или Джон Мейнард Смит. Это серьёзно, потому что, если вы думаете, что идеи Гулда представляют собой передний край эволюционной теории (как я сам думал до полутора лет назад), то у вас почти полностью искажённое представление о том, где находится эта область и в чём заключаются её проблемы.
Это важно, потому что, как мне кажется, экономисты, которые хотят использовать «эволюционные» концепции, часто основываются на своих представлениях о том, какой должна быть эволюционная теория, а не на том, какой она является на самом деле. И наоборот, изучая, как эволюционные теоретики пришли к некоторым из тех же позиций, можно многое узнать о том, почему традиционная экономика выглядит так, как она выглядит.
Чтобы объяснить эти несколько загадочные замечания, позвольте мне вкратце поговорить о том, что, как мне кажется, экономисты ожидают от эволюционного подхода, а затем о том, что, по-видимому, делают эволюционисты на практике.
Чего хотят эволюционные экономисты
Я не думаю, что среди экономистов, даже тех, кто придерживается нетрадиционных взглядов, найдётся много таких, кто серьёзно поспорит с моим основным определением экономики как изучения взаимодействий между разумными, действующими в своих интересах индивидами. Думаю, марксист мог бы не согласиться с самой идеей методологического индивидуализма, а сторонник идей Гэлбрейта — с тем, что личный интерес можно определить без учёта способности рекламщиков и других формировать предпочтения. Но за исключением таких разногласий, мне кажется, у нас нет значительных расхождений с этим базовым утверждением.
Недовольство возникает, когда речь заходит о том, как именно мы реализуем первые два пункта из моей четырёхчастной программы. Да, конечно, экономика касается взаимодействия, и агенты разумны; но насколько разумны они на самом деле, и какова природа их взаимодействия?
Несомненно, традиционная экономика ушла далеко за рамки общих представлений о разумности и взаимодействии, придя к более жёсткой, экстремальной формулировке. По крайней мере, с тех пор как Пол Самуэльсон опубликовал «Основания экономического анализа» в 1947 году, основная идея традиционной теории сводилась к тому, что агенты не просто разумны, они максимизируют — то есть выбирают лучший из всех возможных вариантов. А когда они взаимодействуют, предполагается, что их действия приводят к равновесию, в котором каждый индивид поступает наилучшим возможным для себя образом, где возможное ограничено тем, как действуют все остальные.
Любой, кто смотрит на реальный мир, понимает, что это крайне упрощённые и нереалистичные предположения. Недавно я заказал ремонт дома, и, глядя на окончательный счёт, стало совершенно очевидно, что я не максимизировал — я не проводил оптимальный поиск подрядчика. Пытаясь найти кого-то для завершения оставшихся работ, я обнаружил, что местные зарплаты и цены ещё не успели отреагировать на экономический бум в Массачусетсе, поэтому найти плотника или сантехника крайне сложно — рынок определённо не находится в равновесии. Так неужели мы не можем отойти от подхода максимизации и равновесия к чему-то более реалистичному?
Как я понимаю, именно об этом и идёт речь в эволюционной экономике. В частности, экономисты, ориентированные на эволюцию, хотят следующего:
Как я понимаю, эволюционные экономисты в целом считают, что эволюционный подход способен удовлетворить эти желания. Ведь реальные организмы часто выглядят как нечто, находящееся в процессе создания: они полны особенностей, которые не позволяют им идеально адаптироваться к окружающей среде, то есть они не достигли максимальной приспособленности. Кроме того, они часто застревают на локальных максимумах: дельфины могут напоминать рыб, но им всё равно нужно всплывать, чтобы дышать. Между тем, что такое эволюция, если не процесс постоянных изменений, который привёл нас от микробов к человеку? И если вы читаете Гулда и его последователей, то ощущаете, что эволюция проходит через спазмы внезапных изменений, которые, в своей драматичности, явно отдают шумпетрианством.
Поэтому привлекательность эволюционной метафоры, особенно если вы считаете, что экономика свернула не туда, основываясь на физике, понятна. Но, прежде чем слишком увлечься перспективами эволюционной революции, стоит взглянуть на то, что на самом деле делают сами эволюционисты.
Как на самом деле выглядит эволюционная теория
Читать настоящую эволюционную теорию — например, «Эволюция и теория игр» Джона Мейнарда Смита или новую книгу Уильяма Гамильтона «Узкие дороги в стране генов» — это поразительный опыт для тех, чьи представления об эволюции основаны на журнальных статьях и популярных книгах. Эта область совсем не похожа на рассказы о ней. Зато она на удивление похожа — осмелюсь ли я это сказать? — на неоклассическую экономику. И она вряд ли утешит тех, кто ищет убежище от строгой дисциплины максимизации и равновесия.
Рассмотрим сначала вопрос о максимизации. Очевидно, что ключевой момент в эволюции состоит в том, что она должна идти небольшими шагами, что означает постепенное приближение к максимуму, и что легко можно оказаться в ловушке локального максимума. Но действительно ли эти наблюдения играют большую роль в эволюционной теории? Нет, не особо.
Возьмём, например, чрезвычайно влиятельную статью Уильяма Гамильтона «Генетические основы социального поведения». В первой части этой статьи он вводит модель динамики популяции и показывает, что ген будет распространяться, если он увеличивает не индивидуальную приспособленность организма, а его «инклюзивную приспособленность» [inclusive fitness]: взвешенную сумму приспособленности всех родственников индивида с весами, пропорциональными их степени родства. (Альтернативный способ думать об этом состоит в том, чтобы представить себе, что ген распространяется, если это хорошо для его собственной приспособленности, независимо от организмов, в которых он находится; это тема книги Ричарда Докинза «Эгоистичный ген»). Теперь, вывод Гамильтона касается процесса — это динамическая история о том, в каком направлении произойдёт следующий небольшой шаг. Но когда речь заходит о второй части, где он использует эту идею для обсуждения реального мира — почему птицы предупреждают своих соседей, подвергая себя опасности, почему у насекомых такие невероятно организованные общества, — он просто предполагает, что то, что мы видим, можно рассматривать как результат завершённого процесса, как будто существа, которых мы наблюдаем, уже максимизировали. Короче говоря, хотя эволюция по своей природе является процессом малых изменений, эволюционные теоретики обычно идут по пути упрощения, предполагая, что процесс приводит к максимуму, и удивительно мало внимания уделяют динамике на этом пути.
А как насчёт возможности застревания на локальных максимумах? Это большая проблема для некоторых теоретиков, например Стюарта Кауффмана из Института Санта-Фе, но Кауффман не является центральной фигурой в этой области. Общее отношение эволюционных теоретиков, по-видимому, таково: природа часто находит удивительные пути к тем местам, которые, казалось бы, недостижимы малыми шагами. За несколько сотен тысяч поколений слегка светочувствительный участок кожи может превратиться в глаз, который кажется идеально спроектированным, или челюстная кость может переместиться и стать частью изысканно чувствительного слухового аппарата. Это тема новой книги Ричарда Докинза «Восхождение на гору невероятного». Это также, если я правильно понимаю, суть того, что философ Дэниел Деннет называет вторым законом Лесли Оргела: «Эволюция умнее вас». (Альтернативная версия, по словам Деннета: эволюция умнее Лесли Оргела).
Таким образом, на практике эволюционные теоретики обычно заканчивают предположением, что организмы (или гены, если это более полезная перспектива) действительно максимизируют; процесс, с необходимой оговоркой о том, что они должны добраться до своей цели малыми шагами, отодвигается на второй план.
А как насчёт равновесия? Для сторонних наблюдателей может показаться, что эволюционная теория должна быть теорией непрерывного, прогрессивного изменения. Действительно, последняя книга Стивена Джея Гулда — это аргумент против предполагаемой ортодоксии, что эволюция обязательно является процессом непрерывного прогресса к более высоким уровням сложности [complexity]. Но кто защищает эту ортодоксию? Самое удивительное, что я обнаружил, читая эволюционную теорию, это то, как мало они говорят об эволюции как о продолжающемся процессе. Вместо этого они склонны пытаться объяснить то, что мы видим, как результат завершённого процесса, в котором каждый вид полностью адаптирован к своей среде — среде, которая включает как других членов его вида, так и членов других видов. Примечательно, что заголовок классической книги Джорджа Уильямса, которая часто приписывается как имеющая ключевую роль в современной эволюционной теории, — это «Адаптация и естественный отбор». Слова «эволюция» нет ни в заголовке, ни в тексте, если её понимать как некое неумолимое стремление к большему совершенству. Рабочее предположение Уильямса и большинства других эволюционных теоретиков, по крайней мере, насколько я могу судить, состоит в том, что мы должны моделировать природный мир не как находящийся в пути, а как уже достигший цели.
Самый яркий пример этого предпочтения — это широкое использование концепции Джона Мейнарда Смита «эволюционно стабильных стратегий» (ESS). ESS — это наилучшая стратегия для организма, при условии тех стратегий которых придерживаются все остальные [для себя]. Стратегия, которая максимизирует приспособленность, при условии, что все остальные тоже максимизируют свою приспособленность, [и каждый принимает стратегии других как данность]. Это звучит знакомо? Должно звучать: концепция ESS практически неотличима от концепции равновесия в экономике.
Кстати, учебник Мейнарда Смита явно скептически относится к утверждениям, что эволюция обязательно является продолжающимся процессом, не говоря уже о том, что она должна иметь какое-либо определённое направление. Не только модели обычно сводятся к равновесию; то же самое происходит с экспериментами, например, с эволюцией РНК. И любой эволюционист должен знать, что жизнь, судя по всему, оставалась одноклеточной в течение нескольких миллиардов лет, прежде чем что-то привело к следующему большому шагу.
Теперь вы понимаете, почему я говорю, что учебник по эволюции читается так же, как учебник по микроэкономике. На глубоком уровне они используют один и тот же метод: объясняют поведение через равновесие среди максимизирующих индивидов.
Но почему эволюционная теория на практике не пользуется преимуществом, если его можно так назвать, ни близорукости [myopia], ни присущей любой эволюционной истории динамики [dynamics]?
Почему эволюционисты не занимаются эволюцией
То, что я утверждал до этого момента, заключается в том, что, хотя эволюция — это теория постепенных изменений, близорукой динамики [myopic dynamics], на практике большая часть эволюционной теории сосредотачивается на предполагаемом конечном результате такой динамики: равновесии, в котором индивиды максимизируют свою приспособленность, учитывая действия других индивидов. Почему теория пошла по этому пути?
Ответ, несомненно, заключается в постоянной необходимости упрощать, создавать модели, которые можно понять. Факт в том, что максимизация и равновесие — это удивительно мощные способы преодолеть сложность, которая иначе была бы пугающей, — и эволюционные теоретики совершенно справедливо согласились принять полезную фикцию о том, что индивиды находятся в своих максимумах, а система в равновесии.
Позвольте привести пример. В замечательно названной статье Уильяма Гамильтона «Геометрия для эгоистичного стада» рассматривается группа лягушек, сидящих на краю круглого пруда, из которого может появиться змея, — и он предполагает, что змея схватит и съест ближайшую лягушку. Где будут сидеть лягушки? Если сжать его аргументацию, Гамильтон указывает, что, если вокруг пруда есть две группы лягушек, каждая группа имеет равные шансы стать целью, как и каждая лягушка внутри каждой группы. Это означает, что вероятность быть съеденной ниже, если вы лягушка в более крупной группе. Таким образом, если вы лягушка, пытающаяся максимизировать свои шансы на выживание, вы захотите быть частью более крупной группы; и равновесие должно включать концентрацию всех лягушек как можно ближе друг к другу.
Обратите внимание, чего не хватает в этом анализе. Гамильтон не говорит о динамике эволюции, с помощью которой лягушки могли бы приобрести инстинкт «сидеть с другими лягушками»; он не проводит нас через промежуточные этапы эволюционного пути, на которых лягушки ещё не полностью «осознали», что им следует оставаться со стадом. Почему нет? Потому что это вовлекло бы его в огромные сложности, которые, по сути, не имеют отношения к его точке зрения. Напротив — кхм — он «перепрыгивает» [игра слов: в оригинале “leapfrogging”] через эти трудности, чтобы сосредоточиться на равновесии, в котором все лягушки максимизируют свои шансы, учитывая, что делают другие лягушки. Это очень экономный, чёткий способ получения понимания.
Некоторые люди могли бы сказать, что создание таких полезных фикций — дело прошлого, потому что теперь мы можем изучать сложную динамику с помощью компьютерных симуляций. Но любой, кто пробовал это делать — а я пробовал и довольно долго, — в конце концов осознаёт, насколько замечательным инструментом по-прежнему является анализ с помощью бумаги и карандаша, основанный на максимизации и равновесии. Безусловно, давайте использовать симуляции для расширения границ нашего понимания; но просто запускать множество симуляций и смотреть, что происходит, — это разочаровывающее и в итоге бесполезное занятие, если вы не можете каким-то образом создать «модель модели», которая позволяет понять, что происходит [внутри модели].
Я мог бы привести больше примеров, но, думаю, суть ясна. Эволюционные теоретики, несмотря на то что их подход [framework] в принципе говорит им, что нельзя безопасно предполагать максимизацию и равновесие, используют максимизацию и равновесие как инструменты моделирования — как полезные фикции о мире, которые позволяют преодолеть сложности. И эволюционисты нашли эти фикции настолько полезными, что они доминируют в анализе эволюции почти так же, как эти же фикции доминируют в экономической теории.
Что такое неоклассическая экономика?
Я только что сказал, что эти фикции доминируют в экономике. Но вопрос заключается в том, понимаем ли мы в экономике, что это именно фикции, а не глубоко укоренившиеся истины. Возможно, именно в этом экономистам есть чему поучиться у эволюционистов.
В экономике термин «неоклассическая» часто используется либо для похвалы, либо для осуждения оппонентов. Лично я считаю себя гордым неоклассиком. Под этим я, конечно, не подразумеваю, что верю в совершенную конкуренцию во всех аспектах. Я имею в виду, что предпочитаю, когда это возможно, объяснять мир с помощью моделей, в которых индивиды максимизируют, а взаимодействие этих индивидов можно резюмировать через концепцию равновесия. Причина, по которой мне нравятся такие модели, заключается не в том, что я считаю их буквально истинными, а в том, что я осознаю мощь максимизации и равновесия в организации мышления — и я видел склонность тех, кто пытается заниматься экономикой без этих организующих инструментов, производить полнейший бред, воображая, что они освобождаются от некой ограничивающей ортодоксии.
При этом есть экономисты, которые рассматривают максимизацию и равновесие не просто как полезные фикции. Они считают их либо буквальной истиной — что мне немного трудно понять, учитывая реальность повседневного опыта, — либо принципами, столь центральными для экономики, что их нельзя нарушить даже чуть-чуть, каким бы полезным это ни казалось.
Справедливости ради есть некоторая обоснованность в том, чтобы очень сильно настаивать на принципах равновесия и особенно максимизации. В конце концов, люди умнее генов. Если я предлагаю модель, в которой кажется, что люди упускают возможность получить выгоду, вы вполне можете задать вопрос: почему они просто не воспользуются ею? И в отличие от ситуации с генами, аргумент о том, что альтернативное действие сильно отличается от того, что делает мой воображаемый агент, не обязательно хорош. В реальном мире люди действительно иногда кардинально меняют своё поведение, реагируя на возможности. В биологии чисто локальные изменения — священный принцип; в экономике у него нет сопоставимого обоснования.
И всё же я думаю, что, несмотря на различия, было бы лучше, если бы экономисты больше рефлексировали [self-aware] — если бы они понимали, что их использование максимизации и равновесия, как и у эволюционных биологов, является полезной фикцией, а не принципом, который нужно защищать любой ценой. Если бы мы более скромно оценивали то, что делает наша стратегия моделирования, мы смогли бы освободить себя, чтобы включить в наш анализ больше аспектов реального мира.
Итак, позвольте мне завершить это выступление двумя примерами того, как более гибкий подход к экономике в стиле «эволюции» мог бы нам помочь.
Два экономических примера
Как вам известно, одной из моих областей исследований является экономическая география. Возможно, самым базовым выводом в этих моделях является возможность кумулятивного процесса агломерации. Предположим, что есть два региона, и в одном из них изначально чуть большая концентрация промышленности. Эта концентрация создаёт для производителей в этом регионе более крупные рынки и лучшие источники поставок, чем в другом регионе, что может побудить большее число производителей разместиться именно в этом регионе, ещё больше укрепляя его преимущества, и так далее. Это хорошая история, и я абсолютно уверен, что в каком-то смысле она правильна. Однако, когда я и мои студенты пытаемся представить эту работу, мы часто сталкиваемся с удивительной проблемой: теоретики сильно беспокоятся о динамике. Почему, спрашивают они, индивиды не предвидят будущее расположение промышленности? Как можно построить такую модель без дальновидных агентов и рациональных ожиданий?
Дело в том, что, если попытаться включить рациональные ожидания в такие модели, они становятся невероятно сложными, и основная идея теряется. Короче говоря, это ситуация, в которой попытка добиться полного максимизирующего поведения — и избежать предполагаемой мной не-равновесной, эволюционной динамики — усложняет жизнь, а не облегчает её. По крайней мере, мне кажется, что это ситуация, в которой экономисты работали бы лучше, если бы понимали, что максимизация — это метафора, которую следует использовать только в той мере, в какой она помогает пониманию.
И когда я сталкиваюсь с такой критикой, я завидую эволюционистам, которые строят модели вроде, например, теории Фишера о неуправляемом половом отборе [runaway sexual selection] и могут без угрызений совести использовать близорукую, не-равновесную динамику [myopic disequilibrium dynamics]. (Если вы не знакомы с этой моделью, она работает так: предположим, есть ген, который заставляет павок — самок павлинов — любить самцов с большими хвостами, и другой ген, который делает так, чтобы у самцов были большие хвосты. Если большинство самок несут этот ген, то самцы с большими хвостами будут иметь больше потомков, даже если их шансы на выживание ниже из-за их заметности для хищников. Но поскольку самец с большим хвостом, скорее всего, будет сыном самки, которая любит большие хвосты, этот успех также будет способствовать распространению гена предпочтения больших хвостов... Сходство с агломерацией очевидно, не так ли?)
Ещё одна проблема: рассмотрим вопрос о том, имеют ли монетарная политика реальные эффекты, и если да, то как. В итоге это сводится к тому, являются ли номинальные цены жесткими. На мой взгляд, имеется множество доказательств того, что это так. Но многие экономисты отвергают такие доказательства на принципиальной основе: тот, кто рационально устанавливает цену [на товар] не должен поддаваться денежной иллюзии, а значит, предполагать, что он это делает, — это плохая экономическая теория. Если такие нео-Кейнсианцы, как я, предполагают, что немного ограниченной рациональности могло бы объяснить это, ответ будет таков: ограниченная рациональность — это слишком расплывчатое понятие, которое можно использовать для оправдания слишком большого количества различных видов поведения.
А всё же в эволюционной теории идея о том, что точность максимизации имеет пределы, принимается с лёгкостью. Когда птица видит хищника, она издаёт предупреждающий крик, подвергая себя опасности, но, возможно, спасая своих соседей; мы полагаем, что это поведение «работает», потому что многие из этих соседей, вероятно, являются её родственниками, и таким образом птица может повысить свою «инклюзивную приспособленность» ["inclusive fitness"]. Но почему птица не издаёт предупреждение, которое могли бы услышать только её родственники? Ну, мы просто предполагаем, что это невозможно.
Говоря короче, я считаю, что экономика стала бы более продуктивной областью, если бы мы переняли у эволюционистов одно важное понимание: модели — это метафоры, и мы должны использовать их, а не они использовать нас.